Он хотел понять меня, я — его.
Какое–то время мне даже казалось, что я действительно что–то понял.
По крайней мере, когда он поднял меня ранним утром — еще не было шести и вокруг все на самом деле было в плотном и вязком тумане, — и мы, попив на скорую руку горячего чая и съев что–то абсолютно не поддающееся сейчас определению, пошли в те самые, густо покрытые лиственницами и елями горушки — как иначе обозначить нечто среднее между холмом и горой? — то я подивился лишь одному: той естественности, с которой он буквально вписался в пейзаж, став не просто его частью, скорее наоборот, они сомкнулись, слились, совпали с невероятной легкостью, как совпадают перепутанные в коробке части паззла и открывают тебе после этого кусочек иной, доселе неведомой жизни.
Он был в своей среде обитания.
Человек–одиночка. Матерый волк, идущий по привычной тропе.
Волчонок тащился за ним, порою на него временами клацали зубами.
Волчонок был здесь чужим, он шарахался от каждого звука.
Волк презрительно смотрел на него и вновь бежал вперед.
Звуков было много.
Я не понимал и сейчас не понимаю, как отец отличал треск взлетавшего на крыло рябчика от резкого свиста падающего вниз вальдшнепа.
Но он отличал и раздавалось
БА-БАХ!
Мне доверили нести дичь, я тащил тяжелый рюкзак, забитый кровоточащими тушками, и внезапно понял, что сам хочу убивать.
Крепкий осенний воздух, смешавшийся с запахом крови и густым духом давно уже опавшей листвы, разбередил во мне нечто, от чего я должен был прийти в ужас, но вместо этого почувствовал одно желание: поменяться с отцом местами, самому взять в руки ружье.
Опять раздался резкий звук: кто–то взлетел на крыло.
— Стреляй! — закричал я отцу.
Он выстрелил мгновенно, было слышно, как подбитая птица падает на землю.
Это оказался совсем маленький кулик–гаршнеп, дробь снесла ему голову, тушка же валялась на пожухлой траве, становящейся прямо на глазах красной.
— Я зря тебя послушался, — сказал отец, — таких маленьких нельзя стрелять!
Это случилось, когда мы уже возвращались на станцию, рюкзак был забит рябчиками, тетеревами, в нем был даже один глухарь.
Гаршнепа пришлось оставить в лесу — есть в этой развороченной дробинами птичке было нечего.
После этого я еще дважды ездил с отцом на охоту, уже на зайца.
Говорят, что зайцы кричат, когда их убивают — не слышал.
Мы еле похлебку из заячьего мяса, которую варили на костре у хижины, и нам было хорошо.
Хотя уже морозило, что утром, что вечером, но было холодно, даже вода в ручье покрывалась тоненькой корочкой льда.
Насколько я знаю, ту хижину давно сожгли какие–то местные придурки.
Да и отец уже не ездит на охоту — несколько лет назад у него был тяжелый инфаркт, одному сейчас в лес нельзя.
Я звоню ему дважды в год: в день рождения, а он у него за два дня до моего, 10‑го июля, и 31‑го декабря. Если не могу дозвониться, то ничего страшного — можно это сделать и на другой день.
Между прочим, на той первой охоте он все же дал мне ружье в руки. И я даже стрелял — по глухарю.
Естественно, что промазал.
36. Про любимую дочь
Анна пришла домой и заявила, что сотик пять раз падал со второго этажа.
Имелось в виду — в школе.
Как и каким образом: не уточняется. Просто падал. Видимо, сам по себе. Шел за ней следом и — бряк.
Ну, падал. И что дальше?
А дальше его следует немедленно продать за 1 (одну) тысячу рублей, потому что он уже не работает и работать не будет.
А кто его купит?
Да есть один, он ему нужен на металлолом.
Сотовый телефон на металлолом — это круто. Вообще–то я бы все сотовые, они же мобильные, телефоны в мире сдал в металлолом. На вырученные деньги можно было бы купить что–нибудь полезное. Например, муку и рис для голодающих в очередной Эфиопии.
Но конкретно этот телефон я ей подарил на Новый год. Не последний, а предпоследний. И купил его не на зарплату, а на часть гонорара, что мне заплатили за «Любовь для начинающих пользователей». Зарплата — это одно, а гонорар для любого писателя — нечто концептуально иное.
Как бы из души вынутые деньги.
Тем более, что суммы всех этих гонораров такие смешные, что на них если что и можно, то частично раздать долги, да купить подарок любимой дочери.
— Это подарок, — тупо[69] сказал я ей, — мне очень не хочется, чтобы ты его продавала!
— Он не работает, — говорит Анна, — он сегодня пять раз падал…
— Дай посмотреть…
— В нем нет сим–карты…
— А где она?
— Я ее уже достала, я ведь не буду продавать сотик со своей сим–картой!
— У тебя и так не осталось ни одного моего подарка! Все что я дарил тебе за последние два года…
Анна вздыхает.
С этим ничего нельзя поделать.
Все долгожданно–глобальное, что я дарил ей за последние два года, кануло в тартарары!
Сначала это был пейджер.
Сейчас эти пищаще–зудящие коробочки пропали, вымерли, практически испарились как класс. Отбегались, как тамагочи.
На памяти мимолетного вздоха/выдоха всего лишь одного поколения…
Но в тот день, когда я принес его домой, в подарочной новогодней коробочке, да еще и подключенным, Анна была счастлива и сразу стала звонить всем подругам.
Чтобы ей что–нибудь сбросили.
Какое–нибудь сообщение.
Или просто: добрые слова.
Через три месяца пейджер украли. Естественно, что в школе — где же еще?
Хотя учится дочь не просто в школе, а в лицее с углубленным изучением французского языка. И даже была во Франции. Ни Наталья, ни я во Франции не были, а она уже была. Хотя она много, где уже была, но все с нами.
А вот Франции — со школьным театром, на фестивале в городе Ортез.
Вообще–то театр она не любит, предпочитает аэробику. Спортивную и танцевальную. Как–то раз идет с тренировки по школьному коридору, а мимо — руководитель театра.
— Аня, — спрашивает та, — ты не знаешь, кто бы мог поехать с нами во Францию на фестиваль, нам надо девочку одну заменить?
— Я! — быстро соображает Анна и добавляет: — Загранпаспорт у меня есть!
Мне до сих пор сложно уяснить, что и как она играла в театре. Как и вообще — чем она занималась во Франции. Да и не отцовское это дело: лезть в такие детали, не все ведь мне знать положено.
Хотя один раз она позвонила домой. Ночью. Часа в четыре утра по екатеринбургскому времени.
Трубку взяла Наталья.
— Ты как?
Я пытаюсь услышать, что говорит дочь.
Видимо, что все хорошо.
Вернулась вот с ночной дискотеки.
Мне почему–то очень важно узнать, как ей Париж.
Когда–то мне самому очень хотелось в этот город, но я сейчас уже слишком стар. Или наоборот — еще слишком молод.
— Тебе понравилось? — спрашивает мать.
И я слышу, как дочь вопит в трубку:
— Париж отстой после Барсы!
Ну, типа, папенька, Барселона–то намного круче будет, хотя как она меня довела в Барселоне — знаю только я.
Ей пригрезилось, что мы туда заявились исключительно с одной целью: купить ей часы Swatch. На худой конец — обувь. Ничего мы ей тогда не купили, переругались вдрызг и, как выяснилось позже, одновременно влюбились в этот город.
Барселона, любовь моя….
Что же касается утраченных подарков, то жизнь вообще крушение иллюзий и череда утрат, физических, духовных, эмоциональных, материальных.
Хорошо, что у дочери моей утраты пока исключительно материальные.
После пейджера был еще плеер.
Вообще–то его я подарил ей на шестнадцатилетие с определенным умыслом. Иногда мне и самому хочется послушать музыку, а в последние годы это исключительно рэп.
Мазэфака, йо–йо.
Не знаю, почему так, но белая музыка меня давно не прикалывает, разве что Эминем. Если же действительно слушать рэп, то делать это надо исключительно в плеере.
Впрочем, может мне так кажется потому, что в самом начале июля 2003 года, когда мы с Анной отправились на десять дней отдохнуть в Бодрум, именно так — в огромных наушниках и с крутыми плеерами, болтающимися на шее — слушали рэп, грозно и маскулинно при этом пританцовывая, трое черных гигантов, состоявшие, казалось бы, из одних мускулов.
От них исходил запах угрозы.
Это были американские солдаты, приехавшие отдохнуть на уик–энд то ли из Ирака, то ли с военной базы из–под Измира.
Вся белая тусовка смотрела на них как бы по касательной. А они пили прихваченный с собой henessу, слушали рэп и никто из отельной прислуги не рисковал подойти к ним и сказать, что спиртное проносить на территорию отеля строго запрещается, ведь здесь и так его навалом, all inclusive, все включено,
